Контексты меланхолии
Глава 1. История понятия меланхолии
История понятия меланхолии представляет собой уникальный пример долговечности и изменчивости культурного смысла одного аффекта. На протяжении более двух тысячелетий меланхолия переходила из медицинского в философский, затем эстетический и, наконец, психологический контекст.
Исторический подход к меланхолии объединяет медицинские и культурные нарративы. От Гиппократа до Фрейда меланхолия трактовалась как пограничное состояние между болезнью и вдохновением. Её амбивалентность — главная причина долговечности концепта.
При подготовке данного раздела ключевым источником стала работа «История меланхолии» Карин Юханнисон, 2009 года издания, предоставившая исчерпывающий фактический материал и аналитические данные по исследуемой проблематике.
1.1 Начало. Античность. Медицинские корни понятия
Фрагмент фрески Рафаэля «Афинская школа», Аристотель в центре справа, в голубом
«Почему все великие люди меланхолики? — потому что им свойственны необыкновенная прозорливость и интуиция» «Problemata XXX, 1», Псевдо-Аристотель
Понятие меланхолии уходит корнями далеко в Античность, которая охватывает время с VIII в. до н. э. до рубежа V–VI вв. н. э. (формально — до падения Западной Римской империи в 476 г.). Стоит отметить, что под Античностью понимают конкретно греко-римскую древность, поэтому первые зафиксированные упоминания понятия относятся именно к этим цивилизациям, несмотря на то, что еще в древнеегипетских папирусах встречаются описания состояний, сходных с тем, что позднее получит название «меланхолия», — упоминания о затяжной печали и потере интереса к жизни. Кроме того, одно из упоминаний подобного состояния можно встретить и в Ветхом Завете, в книге Иова, где по сюжету Дьявол обвиняет Иова в том, что он не боится Бога на самом деле, а лишь делает вид. Однако все эти наблюдения еще не образуют отдельного понятия и не обозначаются специальным термином.
Итак, в древнегреческом медицинском дискурсе появляется понятие «меланхолия» (буквально: μέλας «чёрный; тёмный» + χολή «жёлчь»). Разработанная «отцом медицины» Гиппократом (460–370 гг. до н. э.) и закрепившаяся вплоть до XVIII века гуморальная теория, объясняющая связь между телом и внутренним «Я» человека. Согласно ей, в организме каждого человека существует четыре основных разновидности жидкостей: кровь, соответствующая по системе координат воздуху и весне, детству, желтая желчь (огонь, лето, юность), слизь (вода, зима, старость) и черная желчь — земля, зима, образует основу в старости. Если все они смешаны в правильной пропорции, то человек может считаться здоровым, в противном случае это явление будет носить название «дискразия» — неправильное смешение основных соков в организме.
На основе все той же теории была разработана известная система четырех типов человеческих темпераментов: сангвиник (в таком организме преобладает кровь), флегматик (избыток слизи), холерик (много желтой желчи) и меланхолик (преобладает черная желчь).
Гуморальная теория Гиппократа основывалась на четырех базовых элементах, свое отражение в которых нашли и гуморы, влияющие на состояние человека на протяжении всей его жизни
У чувства меланхолии — богатая история, вплоть до примеров поведения пациентов из I–III века н. э.: греческий врач Аретей писал, что меланхолики «становятся гневливы, впадают в отчаяние, страдают бессонницей… Проклинают жизнь и мечтают умереть».
Говоря о симптоматике, меланхолия того времени сопровождалась тиками, навязчивыми идеями. Отдельного внимания стоят телесность и образность проявлений: за пациентами замечали жалобы на боль «словно их колют тысячами иголок», они были полны всевозможных опасений, боялись света и избегали людей, о чем писал сам Гиппократ. Руф Эфесский обращает внимание на предболезненные признаки, сезонность обострений (весна/осень) и частую сопряженность с художественными способностями, фиксируя тем самым связь соматики с «качеством духа». Павел Эгинский различает мозговую, общую и ипохондрическую меланхолию, расширяя синдромологические границы. Гален сближает меланхолию с ипохондрией как особым расстройством воображения: беспричинная печаль, слезливость, фиксированные страхи; при этом гуморальная диаграмма сохраняет объяснительную силу. В сумме античная клиника описывает три опорных измерения: аффективное (страх/печаль), когнитивное (мрачные ожидания, навязчивые представления), соматическое (бессонница, вегетативные нарушения) — все подведенные под общий принцип дисбаланса соков. Уже здесь заметна амбивалентность между болезнью и творческой сверхвосприимчивостью. Для Античности меланхолия — болезненное состояние, нечто среднее между гениальностью и безумием.
Первое латинское издание сборника трудов Аретея из Каппадокии, выдающегося медика и философа
Античная медицина понимала лечение меланхолии как восстановление телесного и душевного равновесия. Исцеление достигалось посредством «возвращения красы» — баланса, правильной смеси соков — с помощью диет и режимов (употреблением легких, «увлажняющих» продуктов, таких как рыбы, белого вина, ячменной каши; избеганием пересушивающих и острых блюд), физическими процедурами (теплыми ваннами, массажами с маслами, умеренными прогулками), отведением избыточной черной желчи с помощью клизм или кровопусканий, регуляцией сна и сновидений. Аретей Каппадокийский и позднее Руф Эфесский полагали, что меланхолия может быть облегчена «радостью сердца» — любовью, красотой, философским разговором. Аретей прямо советовал меланхоликам искать «чистую и благородную любовь», полагая, что она уравновешивает угрюмость и страх.
Гален, стремившийся соединить медицину с философией стоицизма, писал о необходимости ψυχαγωγίας — «ведения души», подразумевавшей воспитание разума, умеренность в страстях и интеллектуальные упражнения. Таким образом, лечение выходило за рамки физиологии и включало этическую терапию: философия как средство врачевания ума.
У позднеантичных авторов, таких как Павел Эгинский, появляются первые попытки систематизации психотерапевтических элементов: он указывал, что «разумное убеждение» и поддержка близких могут быть столь же важны, как и лекарства.
Итак, эпоха задала две основные линии понимания меланхолии: материалистическую (медицинскую), основывающуюся на гуморальной теории и этически-религиозную. Ко второй можно отнести монашескую акедию, к которой мы еще вернемся позже. Библейская Книга Иова дает первообраз переживания богооставленности, социальной изоляции и испытания веры: страдание здесь — не патология, а проверка инициации. Симптомы: растянутое время, нетерпеливые взгляды в окно, омерзение к месту и братьям, ослабление тела к полудню, бегство из кельи, поиск внешних отвлечений.
Все это шведский историк Карин Юханнисон в своем исследовании «История меланхолии», которое и послужило основой для нынешней работы, относит к «черной меланхолии», которой свойственны множественные внешние проявления, боли и навязчивые образы, которыми представлялись пациенты: многие сравнивали себя с хрупкими стеклянными вазами, склонными разбиться от малейших потрясений, с хищными животными, сторонящимися людей и не способными с собой справиться, некоторые и вовсе отказывались ходить в туалет, считая себя природными стихиями и боясь затопить домочадцев. Черная меланхолия несла за собой крайности в проявлениях (пациенты испытывали резкие перепады: от ощущения собственного величия до мгновенного переживания собственной ничтожности), ощущалась как бешенство, отсутствие стеснения и сильное помешательство. Античность оставляет двойное наследие. Медицинская традиция передает Средневековью устойчивую гуморальную номенклатуру, клинические наблюдения (сезонность, ипохондрические черты, связность с творческой одаренностью) и практики диететики/режима; религиозная — язык духовной борьбы, аскетические предписания и нормативный контроль аффекта. Юханнисон справедливо фиксирует здесь истоки культурной амбивалентности меланхолии — болезнь и избранность, мрак и «прозрение» — которая затем будет переосмыслена Возрождением и модерном.
1.2 Средневековье
«Меланхолией называют уклонение мнений и мыслей от естественного пути в сторону расстройства, страха и порчи вследствие черножелчной натуры, которая угнетает пневму мозга своей темнотой и беспокоит ее, как угнетает и устрашает внешняя темнота; к тому же, холодная и сухая натура неприятна пневме и ослабляет ее, тогда как горячая и влажная натура, как например, натура вина, ей приятна и ее укрепляет.» Авиценна (980–1037)
«Когда меланхолия сочетается с раздражением, нападением [на людей] и злобностью, то она называется манией, а меланхолией [в собственном смысле] называют только [болезнь], возникающую от несгоревшей черной желчи […] Это заболевание у мужчин встречается чаще, а у женщин протекает резче. Оно часто возникает у людей среднего возраста и у стариков, зимой бывает редко, а летом и осенью учащается. Нередко оно возбуждается также и весной, ибо весна поднимает соки, смешивая их с кровью. Порой [меланхолия] усиливается периодически, когда возбуждается и поднимается черная желчь. Предрасположенный к меланхолии человек быстро впадает в нее, если испытывает страх или горе, или страдает бессонницей, или же задерживается обычное для него кровотечение из почечуйных шишек или других мест, или же истечение черной желчи и других [соков].» Авиценна (980–1037)
Лечить меланхолию предлагалось через «опорожнение от материи, увлажнение поливаниями и прочими маслами», а также через особое питание (в истории меланхолии, например, нередко встречался запрет на кроличье мясо, ведь кролик относится к пугливым слабым животным); были также варианты лечить недуг игрой в шахматы (Разес, другой восточный врач).
Константин Африканский, переведя арабские тексты на латынь, систематизировал эти взгляды и ввёл понятие melancholia amorosa — любовной меланхолии. Он считал, что любовная тоска имеет те же причины, что и духовное уныние: избыток «черной желчи» и концентрация воображения на недостижимом объекте. Таким образом, медицинская и этическая модели сливаются: телесный дисбаланс становится метафорой внутренней страсти.
Тем не менее, с переходом к Средневековью, понятие меланхолии утрачивает статус преимущественно медицинского термина и постепенно переходит в сферу богословского и морального дискурса. Как отмечает Юханнисон, именно в этот период происходит радикальное переосмысление аффекта: если в античности меланхолия рассматривалась как телесный дисбаланс, способный, впрочем, возвышать дух, то в христианской культуре она становится прежде всего проявлением слабости веры, духовной лени и искушения.
Последователи «идеалистической» линии трактовки меланхолии находились в христианской Европе, где один из основных ее симптомов, уныние, считался смертным грехом. В христианской традиции меланхолия и получает название acedia — «уныние». Григорий Великий относит его к смертным грехам, поскольку оно рождает безразличие к духовному и отвращение к молитве. Евагрий Понтийский в трактате Praktikos описывает «полуденного демона» уныния — беса, нападающего на монаха в середине дня, когда солнце зенитно, и внушающего ощущение бесконечного времени, скуки, ненависти к келье и братии.
«Бес уныния есть самый тяжёлый из всех бесов: он делает день подобным пятидесятичасовому» Евагрий
Иоанн Кассиан Римлянин, один из основателей западного монашества, продолжает эту мысль в De institutis coenobiorum: уныние производит страх места, омерзение к братии, делает душу ленивой и тоскующей. Он отмечает телесные симптомы духовного упадка — сонливость, чувство голода, желание покинуть келью, постоянные взгляды в окно в ожидании вечера. Акедия описывается не только как грех, но и как своеобразная форма психофизического кризиса.
Иоанн Златоуст в сочинении «К Стагирию подвижнику» видит в меланхолии испытание, ниспосланное Богом, чтобы закалить душу. Страдание в этом контексте очищает и приближает человека к спасению. Он пишет, что уныние необходимо преодолевать через труд, молитву и размышление, поскольку «нет испытания, которое человек не смог бы вынести». Меланхолия получает сотериологическое толкование: страдание становится частью пути к духовному совершенству.
Получив свои первые упоминания еще в Античности, акедия проникала из еремитской пустыни в западноевропейские монастыри. В Средние века ее прозвали «чумой, поражающей прежде всего тех, кто удалился от мира, чтобы служить Богу». Юханнисон подчеркивает, что в средневековой культуре меланхолия «утрачивает аристотелевскую избранность и становится моральной угрозой». Меланхолик теперь не мудрец, а монах, ослабленный искушением, которому противостоят труд, смирение и молитва.
К XIII веку схоластика вновь возвращает рациональные элементы античного медицинского мышления. Фома Аквинский в Summa Theologiae упоминает melancholia naturalis как физическую предрасположенность, не отождествляемую с грехом. В этом смысле меланхолия становится пограничной зоной между теологией и медициной.
1.3 Эпоха Возрождения и Новое время
Переход от Средневековья к Новому времени знаменует собой фундаментальный поворот в истории понятия меланхолии. Если в христианской традиции она понималась как грех acedia и моральное падение, то, начиная с XVI–XVII веков, происходит постепенная секуляризация и медикализация этого состояния. В целом эпоха Ренессанса ознаменовалась возвращением интеллектуалов к античному наследию, взглядам Платона и Аристотеля и охарактеризовалась в большей степени светским мировосприятием, нежели религиозным. Развивается гуманизм, и на первый план у просвещенных умов выходит человек или Антропос, а не теология, что повлечет за собой развитие нерелигиозной философии, культуры и науки.
«Биологическая» линия термина «меланхолия» (Парацельс, А. Чезальпино) была дополнена, благодаря успехам алхимии, еще тремя элементами (соль, сера, ртуть). Несколько изменилась и «духовная» линия (М. Лютер, Св. Тереза); меланхолия хоть и продолжала рассматриваться как следствие греховности страдающего от нее человека, но акцент с «виновника» стал смещаться на «внешние силы» — теперь особую роль стал играть Сатана, могущий наслать этот недуг на грешника.
«Существует множество обличий подобного состояния…; верю, что Сатана насылает его на некоторых людей, чтобы привлечь к себе…; меланхолия в настоящее время является более распространенным расстройством здоровья, чем раньше. Причиной является своеволие и распущенность, которые теперь называются меланхолией.» Святая Тереза
Со временем меланхолия перестаёт быть признаком дьявольского искушения и становится объектом наблюдения, диагностики и врачебного вмешательства. Вместо духовного страдания, требующего исповеди, появляется телесная болезнь, требующая лечения. В позднем Средневековье и в эпоху Возрождения приобретает популярность представление о меланхолии как об особом настроении, беспричинной грусти, которое начинает метонимически переноситься с человека на внешний мир.
В эпоху Возрождения самым интеллектуальным типом человека стал считаться homo melancholicus. Тогда стало прослеживаться особое внимание к меланхоликам в искусстве: Альбрехт Дюрер создал классический образ на своей гравюре «Melancholia I» (1514), ангел-меланхолик в окружении символов знания и создания сопровождает идею меланхолии и по сей день. Панофский писал, что эта гравюра визуализирует конфликт между бесконечностью человеческого духа и ограниченностью его средств.
Тогда же, в эпоху Ренессанса, была написана одна из наиболее подробных работ, посвященных теме, — The Anatomy of melancholy (1621) Роберта Бертона. Книга гуманиста стала бестселлером и общепризнанным справочником по меланхолии. Тем не менее, типология Бертона не столь безупречна, автор старался охватить как можно больше сфер человеческой жизни, переиздавая работу при жизни около пяти раз.
«Я пишу о меланхолии, чтобы избежать меланхолии» Роберт Бертон
Исследователь не выражает четко сформулированной позиции по проблеме и создает своего рода энциклопедию чувства на тысячу страниц, заполняя ее огромным количеством жизненных примеров, нашедших резонанс у современников и существенно повлияв на традицию. Меланхолию он определяет как
«своего рода умственное расстройство, сопровождающееся всегдашними своими спутниками — страхом и печалью, притом безо всякого очевидного повода»
Бёртон собрал медицинские, философские и литературные сведения, превращая меланхолию в универсальную модель человеческой природы. Он определял ее как «высокое страдание» и «общую болезнь человечества». Его классификация охватывала и любовную тоску, и религиозное отчаяние, и ипохондрию. Причиной (у других — симптомом) он обозначает снова избыток черной желчи, поражающей мозг. Основанием заболевания могут послужить различные вещи, от наследственности, страстей и волнений ума до плохого питания и скверного воздуха. Создается образ больше психосоматического, чем социокультурного явления.
В XVII веке медицинский дискурс постепенно отделяется от теологического. Английские врачи (Томас Уиллис, Ричард Блэкмор) трактуют меланхолию как нарушение работы нервной системы, но культурный смысл остаётся прежним: меланхолик — чувствительный ум, способный к созерцанию и страсти.
В литературе эпохи барокко образ меланхолика становится центральным. Гамлет Шекспира — классическая фигура «мыслящего страдальца», для которого размышление само по себе превращается в форму болезни. Меланхолия перестает быть только внутренним состоянием — она становится метафорой культуры, переживающей кризис веры и смысла. Новый homo melancholicus с удовольствием пишет о своих переживаниях.
В XVIII веке происходит дальнейшее психологическое осмысление. Сенсуалисты (Дидро, Руссо) связывают меланхолию с «чувствительностью» — способностью к состраданию и моральной рефлексии. Культура слёз, описанная Анн Винсен-Бюффо, превращает плач в социальный ритуал. Мужчины-писатели XVIII века публично выражают эмоции: слеза становится знаком добродетели.
Однако Юханнисон отмечает и обратную сторону: меланхолия XVIII века утрачивает метафизический горизонт и становится признаком социальной чувствительности. Это переход от черной к серой меланхолии — состоянию скуки, усталости, нервозности.
К XIX веку происходит секуляризация понятия меланхолии. Медицина формирует новые диагнозы — ипохондрия, истерия, неврастения. Философия романтизма (Шопенгауэр, Кьеркегор) вновь поднимает меланхолию до уровня онтологического чувства, выражающего отчуждение человека от мира. Шопенгауэр писал, что меланхолия — это сознание воли, осознавшей тщету собственного стремления.
«Многие… ищут сочувствия не столько для смягчения боли, сколько для того, чтобы их немного побаловали, чтобы с ними носились. Таким образом, они по сути рассматривают печаль как одно из жизненных удобств» Кьеркегор
В XIX веке меланхолия постепенно лишается драматизма и превращается в настроение. В романтическом искусстве она становится знаком избранности. Художник, поэт, ученый — фигуры, обречённые на внутренний конфликт. Сентиментальный герой Гёте или Байрона чувствует больше, чем может выразить, и страдает от избытка чувств. Так рождается образ Weltschmerz — «мировой скорби». Прежнее противопоставление голода и гениальности сошло на нет, из их смешения получился изысканный коктейль: состояние меланхолии перестало быть вынужденным и связанным с черными испарениями, не сопровождается никакими чудовищными изменениями личности, а одиночество теперь стало не отверженностью, а сознательным освобождением от агрессивных условностей социума.
Меланхолия первой половины XIX века скрывала в себе бунт, который приводил к сплину — неспособности к действию с самосознанием на высоком уровне, а чувство утраты, сопровождающее определение меланхолии, теперь успешно конвертировалось в культурный капитал, со временем становясь все более элитарным. Серая меланхолия проявлялась в «шикарной» тоске, выбранном отчуждении, чувствительности, бесплодном и бесцельном существовании.
Природа также начинает наделяться характеристиками, до того присущими только человеку. Теперь ее элементы описываются посредством базовых антропоморфных моделей: психологические состояния и настроения теперь появляются у ландшафтов, времен года и т. д. А эти настроения отзываются в тонко чувствующем человеке и служат источником особого романтического вдохновения.
Меланхолия превращается в социальный симптом: усталость от прогресса, утрата смысла, духовная апатия. В то же время у нее появились новые симптомы. Особое значение появилось у ночи, ставшей метафорой внутренней мглы. Создавалось даже впечатление, будто ночь рождала новые диагнозы: никтофилия (неестественная тяга к ночи), никтальгия (ночная боль), никтофония (способность разговаривать только по ночам).
Некоторые жалуются на «отсутствие чувств, настроений, неумение радоваться или печалиться». Состояние полной опустошенности и мучительного дурмана, anesthesia dolorosa. Подобная клиническая картина меланхолии распространяется в середине XIX века в медицинской среде благодаря возникновению нового жанра учебников по научной психиатрии. Восприятие меланхолика как фигуры биполярной становится неактуально. Бурные проявления чувств противоречили рациональным нормам жизни того времени, а дикие и маниакальные проявления чувств стали попадать под разряд патологий. Те пациенты же, кто не боялся ярких, более старомодных проявлений меланхолии, становились своего рода знаменитостями.
Именно это Юханнисон назвала «поворотом к серому»: меланхолия перестаёт быть героической и становится будничной.
«Меланхолия — основное настроение нашего времени» Харви Фергюсон
1.4 Новейшее время. Современное представление о меланхолии
XX век радикально меняет язык описания внутреннего страдания. Меланхолия уступает место термину «депрессия» — медицинскому и статистическому. Однако, как замечает Фрейд в эссе Trauer und Melancholie (1917), между печалью и меланхолией остается различие: печаль связана с конкретной утратой, меланхолия — с потерей неосознаваемого объекта. Меланхолия остаётся зоной, где личное страдание превращается в культурный симптом.
«При печали обеднел и опустел мир, при меланхолии — само „Я“.» Зигмунд Фрейд
В первой половине XX века философы видят в меланхолии реакцию на распад модерности. Вальтер Беньямин связывал меланхолию с опытом истории и утратой ауры искусства (Ursprung des deutschen Trauerspiels, 1928). Для него меланхолик — свидетель руины, собирающий фрагменты прошлого. Подобная интонация звучит у Роберта Музиля и Кафки: апатия становится формой сопротивления.
После Второй мировой войны медицинская психиатрия окончательно отождествляет меланхолию с клинической депрессией (DSM-I, 1952). Но культурный интерес к меланхолии не исчезает: она возвращается как метафора постиндустриальной усталости.
В новейшее время меланхолия перестаёт быть драматическим диагнозом, связанным с экстремальными проявлениями, и всё чаще теряется в невидимости и внутреннем молчании. Вместо «чёрной меланхолии» с её ярко выраженными симптомами, телесностью, приступами боли и образностью, возникает новое состояние — «белая меланхолия».
Впервые понятие белой меланхолии было использовано поэтом Томасом Греем в XVIII веке в качестве названия особого элегического настроения. Психоаналитик Андре Грин же назвал белой скорбью состояние своих пациентов, страдающих от утраты, не зная даже, что они потеряли, но очень стремящихся эту пустоту внутри заполнить.
Юханнисон называет современную форму «белой меланхолией» — состоянием эмоциональной опустошенности, характерным для общества избытка. Если черная меланхолия была страданием от избытка чувств, то белая — от их утраты. Меланхолики новейшего времени не страдают от разочарований, разочарование стало частью их личности. Белая меланхолия, в отличие от серой, не имеет никаких иллюзий вроде потери контакта с истинным «Я», она ставит под сомнение сам факт существования чего-либо истинного, ведь общество потребления выхолащивает личность.
Фуко в Истории безумия (Foucault, 1961) показал, что меланхолия стала частью дисциплинарной системы: общество определяет границы нормы, превращая внутреннее страдание в объект контроля. Современный человек «говорит языком психиатрии, чтобы описать собственную душу».
Постмодернизм и медиа эпохи создают новые формы меланхолии. Это уже не страдание гения, а коллективная усталость. Юханнисон связывает её с феноменом эмоционального выгорания и стрессом в среде профессиональных элит. Чувство опустошенности становится структурой современного «Я», а меланхолия — его нормой.
По словам Жана Клера, французского историка современного искусства, в XX веке меланхолию очень старались объявить болезнью, ведь она очень явно выпадала из жизни, ориентированной на всеобщее благополучие, евгенику и рационализм. Поэтому ее снова стали ставить в ряд с медицинскими терминами: депрессией, психическое выгорание и панический синдром. Меланхолика снова превратили в пациента.
Следует отметить, что депрессия и меланхолия никогда не были одним и тем же. Это та мысль, к которой мы шли на протяжении всего исторического блока данной работы.
Сам диагноз «депрессия» появился только в XX веке, вплоть до 1980-х использовался только для характеристики клинических состояний. Несмотря на то, что меланхолия некоторыми симптомами всегда напоминала депрессию, она не является депрессией, отличаясь особой многогранностью и экзистенциальным характером. Особой отличительной чертой меланхолией является ее биполярность.
Если обратиться к истории, хорошо видно, что мрак в меланхолии компенсируется остротой зрения и приступами эйфории. Недаром Ницше считал меланхолию необходимым условием своего здоровья. На человека меланхолия всегда оказывала противоречивое действие, проявляясь в виде страдания и творчества. И хотя признание продуктивных свойств меланхолии нередко называли романтизацией и ложной героизацией, исторический опыт и теория психоанализа неопровержимо свидетельствуют: индивид способен извлечь из меланхолии пользу.
На сегодняшний день диагноз меланхолия окончательно вычеркнут из медицинского словаря, С развитием медицины депрессия поглотила меланхолию. Современная психиатрия научилась отбирать критерии и точно определять различные состояния.
«Мрак в душе человека можно измерить, рассмотреть и снабдить соответствующими комментариями, а затем подвергнуть необходимому лечению.» Карин Юханнисон
Тем не менее, среди черт белой меланхолии все еще остается превосходство, позволяющее прибегнуть к меланхолической позе для освобождения от саморазрушительных мыслей. Белая, чистейшая пустота освобождает от обязанностей, вины, дает мечтать о чем угодно и позволяет использовать себя в качестве пространства для саморефлексии, медитации, погружения в себя.
Поэтому, даже несмотря на то, что про чувства на сегодняшний день, казалось бы, медицина забыла, меланхолия остается отдельным медиумом, настроением, состоянием и отдельным топливом для созерцания и своего особого подхода к миру.
