Лошадь бьют: от насилия к сексуальности и обратно
Статья Оксаны Тимофеевой «Лошадь бьют: от насилия к сексуальности и обратно» отвечает на центральный вопрос: что является первичным механизмом, формирующим социальную норму и человеческую субъективность — сексуальность, как утверждает классический психоанализ, или насилие?
Автор помещает этот вопрос в контекст критического переосмысления одного из ключевых случаев в работе Зигмунда Фрейда — случая маленького Ганса, мальчика с фобией лошадей. Автор проходит путь, параллельный анализу Фрейда, и движется в обратном направлении. Если З. Фрейд и отец Ганса видели в страхе мальчика прежде всего символическое выражение вытесненной детской сексуальности и эдипальных конфликтов (ревность к отцу, влечение к матери, страх кастрации), то Тимофеева предлагает «перевернуть» этот анализ.
Исследовательница выдвигает гипотезу, согласно которой за фасадом сексуальности скрывается более фундаментальный механизм — «машина маскулинности», которая создает социальную норму через приучение к насилию, в частности над животными. Исследовательский путь заключается в тщательном перечитывании случая Ганса, где Тимофеева акцентирует внимание не на сексуальных символах, а на прямых свидетельствах жестокого обращения с лошадьми, которые мальчик наблюдал.
Этот анализ дополняется рассмотрением сна Родиона Раскольникова из «Преступления и наказания» Ф. М. Достоевского, где также присутствует сцена избиения лошади.
Сравнивая двух мальчиков — реального (Ганса) и вымышленного (Раскольникова в детстве), — Тимофеева показывает, как реакция на насилие над животным и последующее «обучение» жестокости формируют разные, но в равной степени патологические модели взрослой, нормализованной мужественности.
Тимофеева не просто критикует психоаналитическую интерпретацию, но и предлагает альтернативную перспективу, в которой насилие выступает не как производное подавленной сексуальности, а как самостоятельный и первичный фактор формирования психики.
Она утверждает, что ранний опыт наблюдения насилия, особенно направленного на беззащитных индивидуумов, оставляет глубокий след в психике ребенка, формируя его представления о власти, подчинении и допустимых границах поведения. Этот опыт, по мнению автора, становится основой для усвоения маскулинных норм, которые часто связаны с демонстрацией силы и доминирования.
Привлечение романа и классической психологической практики, проведение параллелей между реальными ситуациями и художественными, позволяет автору расширить поле исследования и показать, как травматический опыт насилия над животным может приводить к различным психологическим последствиям. В случае Раскольникова детское переживание жестокости становится одним из факторов, подталкивающих его к совершению преступления. Когда в случае Ганса, напротив, это же переживание, будучи переработанным через психоаналитический нарратив отца, становится инструментом его исцеления и успешной адаптации к социальной норме. Анализируя эти два случая, автор подчеркивает, что реакция на насилие и процесс «обучения» жестокости могут формировать как невротические симптомы (в случае Ганса), так и асоциальное поведение (в случае Раскольникова).
В заключение необходимо отметить, что Тимофеева делает акцент на идеологической роли психоанализа, который, фокусируясь на сексуальности, отвлекает внимание от более глубоких и травматичных социальных реалий.
Она утверждает, что сексуальный нарратив, предлагаемый психоанализом, может служить своего рода «анестезией», позволяющей индивиду адаптироваться к миру, где насилие над животными и другими формами жизни является обыденностью. Однако тем самым, психоанализ маскирует саму проблему насилия и его влияние на формирование социальной нормы и индивидуальной идентичности. Альтернативный взгляд, предложенный Тимофеевой, призывает к более критическому осмыслению механизмов, посредством которых насилие воспроизводится и укореняется в обществе.
Как в случае маленького Ганса вытесняется не сексуальное желание, а эмпатия и сострадание к страдающему животному
Отталкиваясь от классического психоаналитического примера, Оксана Тимофеева предлагает радикальный пересмотр фобии маленького Ганса, оспаривая устоявшуюся эдипальную трактовку Зигмунда Фрейда и Макса Графа, отца мальчика. По ее мнению, Фрейд и Граф допустили концептуальную ошибку, сведя весь сложный клубок детских переживаний к сексуальной теории. Они настойчиво искали в страхах Ганса скрытый сексуальный подтекст и символические замещения членов семьи, игнорируя при этом прямое и буквальное содержание его травматического опыта.
Макс Хальберштадт, фотография Зигмунда Фрейда, 1930е
Ключевым аргументом автора становится акцент на том, что Ганс был свидетелем не просто падения лошади, а конкретного акта жестокости: «Лошадь падает, когда ее бьют кнутом, или скорее — лошадь бьют кнутом, пока она не упадет». В тексте приводится важный диалог: отец, пытаясь успокоить сына, заявляет ему, что «лошадям же не больно, когда их бьют». Автор подчеркивает, что это не просто утешительная ложь, но урок картезианства, отрицающего способность животных чувствовать боль. «Но отец лжет: лошади действительно больно. Что, если вытеснению подвергается вовсе не бессознательное желание убить своего отца… а непосредственный детский импульс к состраданию, эмпатия, чувствительность к чужой боли?» — задается вопросом Тимофеева. Таким образом, она переворачивает парадигму Фрейда: источником травмы оказывается не вытесненное либидо, а подавленная эмпатия, столкнувшаяся с шокирующей жестокостью мира взрослых, которая воспринимается ими как нечто привычное и обыденное.
В этой логике болезнь и страх возникают не из-за внутреннего конфликта влечений, а как реакция психики на «ужасающую норму» насилия, к которой ребенку приходится приспосабливаться. «Мальчик легко соглашается с ролью, которую ему предлагают в этом сценарии, и позволяет отцу развивать начатую сюжетную линию», — констатирует исследовательница.
Важно отметить, что Тимофеева также ставит под сомнение и чрезмерную сексуализацию детского поведения. Она указывает, что естественное любопытство Ганса к гениталиям (обозначаемым им как «вивимахеры») интерпретируется взрослыми через призму их собственного, гораздо более сексуализированного восприятия, которое не может адекватно отражать опыт и мышление трехлетнего ребенка. Фрейд, по ее мнению, разделяет концептуальную слепоту отца и тоже придерживается редуктивной «теории пениса». Придавая чрезмерное значение символизму отсутствия пениса у женщины, он ошибочно полагает, что и для самого Ганса это должно быть решающим фактором самоидентификации. В действительности же, как подчеркивается в статье, мальчик в этом возрасте еще не делит людей строго по половому признаку и ведет себя одинаково доброжелательно как с мальчиками, так и с девочками. Таким образом, интерпретаторы проецируют на ребенка собственные схемы, игнорируя подлинное содержание его переживаний — шок от столкновения с болью и жестокостью.
Психоанализ, фокусируясь на сексуальности, выполняет идеологическую работу, переводя шокирующее насилие в приемлемый язык эротики и фаллического символизма
Развивая эту мысль, Тимофеева демонстрирует, как психоаналитический метод в случае с Гансом функционирует в качестве смыслопроизводящей машины, подчиняющей сырой травматический опыт заранее заданной эдипальной схеме. Отец мальчика настойчиво интерпретирует все его ассоциации — будь то падающая, кусающая или везущая воз лошадь — исключительно в сексуализированном ключе: животное становится символом либо отца, которого хочется устранить, либо матери, которую желают. Когда Ганс признается в желании «дразнить» и стегать лошадей, это немедленно трактуется как проявление садомазохистских фантазий и скрытого желания бить мать.
«Победитель на деревянной лошадке» (1949), реж. Энтони Пелиссье
Тимофеева характеризует такую интерпретацию как форму символического насилия, подчеркивая: «Ребенок пытается рассказать о том, что лошадь упала, но отец на лету подменяет его неудержимо рвущуюся изнутри жалость на слишком человеческую эротическую историю». Сексуальность, по ее мнению, становится своеобразной «вуалью», которая маскирует первоначальный ужас от зрелища страдающего животного, делая травму приемлемой для детской психики. Этот процесс представляет собой не просто анализ, но специфическое воспитание, в ходе которого ребенка приучают воспринимать насилие как нечто нормальное и даже связанное с наслаждением.
«Победитель на деревянной лошадке» (1949), реж. Энтони Пелиссье
Таким образом, идеи, которые отец пересказывает психоаналитику, в большей степени отражают его собственное психологическое состояние и личные проекции, нежели истинные переживания ребенка. В то время как мальчик, который «даже не вполне отличает людей от животных; играя в лошадку, <…> заявляет: „Я ведь жеребенок“», переживает непосредственный эмпатический опыт сострадания, его отец систематически перекодирует восприятие ребенка в термины взрослых сексуальных концепций. Как отмечает автор, «проявляя заботу о чувствах любимого сына и пытаясь унять его тревогу, он в то же время учит мальчика воспринимать сцены насилия над животными как нечто обыденное и нормальное». Этот воспитательный процесс воспроизводит иерархическую семейную структуру, имплицитно санкционирующую насилие в адрес лошадей, женщин и детей.
Сравнение случаев маленького Ганса и Раскольникова раскрывает универсальный механизм «машины маскулинности», которая через ритуализированное насилие над «слабым» производит взрослую мужскую идентичность
Для усиления своей аргументации Оксана Тимофеева проводит содержательную параллель между маленьким Гансом и Родионом Раскольниковым — персонажем, который в детстве становится свидетелем зверского избиения лошади. Оба мальчика сталкиваются со сходной сценой насилия, однако их последующие судьбы кардинально расходятся. Ганс, благодаря активному вмешательству отца-аналитика и успешному замещению травмы сексуальным нарративом, «успешно» излечивается от фобии и инкорпорируется в общество. Его жестокость остается на уровне фантазии, санкционированной и направленной отцом, который буквально навязывает сыну роль Эдипа. Как отмечает Тимофеева, «Если Раскольников совершает свой ужасающий passage à l’acte, то маленький Ганс излечивается благодаря фантазии».
Иванова Мария, «Raskolnikov’s First Dream», 2019
Раскольников же, будучи выходцем из иной социальной среды и лишенный подобной «терапии», оказывается разорванным между детской эмпатией и взрослой жестокостью. Его сон, вдохновленный детским воспоминанием, становится прологом к реальному убийству. Объединяет оба случая то, что в их основе лежит учредительный акт насилия над беззащитным существом, который Тимофеева описывает как работу «машины маскулинности». Эта машина приводится в действие ритуалом инициации, свидетелем которого должен стать мальчик, а фигура отца в обоих сценариях выступает ее ключевым агентом. Однако реакции отцов различаются: если отец Ганса лжет о боли лошади, активно переводя сына от сострадания к жестокости, то отец Раскольникова во сне говорит «не наше дело», прививая урок безразличия. В обоих случаях насилие над животным предстает как плата за вхождение во взрослый мир. Это различие наглядно демонстрирует, что «машина маскулинности» может работать с разной степенью успешности, порождая как «нормализованных» субъектов, вроде Ганса, так и тех, кто, подобно Раскольникову, эту норму «взрывает» изнутри, обнажая ее изначально насильственную природу.
Анализ творчества Достоевского позволяет выявить «бытие-через-насилие» как экзистенциальный режим, который Фрейд смягчает своим сексуальным нарративом
Оксана Тимофеева предлагает не отрицание роли сексуальности как таковой, но ее принципиально новую интерпретацию. В контексте ее аргументации сексуальность предстает не как первоисточник конфликта (согласно классической фрейдовской модели), а в качестве своеобразного буфера или «фармакона» — понятия, восходящего к Деррида и означающего одновременно и яд, и лекарство. Сексуальный нарратив, навязываемый отцом Гансу, выполняет, таким образом, психологически защитную функцию: он помогает мальчику «развидеть» прямой ужас сцены избиения животного, перекодировав его в более приемлемую, символическую плоскость семейной драмы, ревности и эротического желания. «Сексуальность выступает в качестве добавочного элемента, который превращает боль в наслаждение», — пишет автор. Следовательно, сексуальность становится инструментом идеологической обработки, анестезирующим средством, которое позволяет субъекту примириться с насилием, легитимированным в его культуре.
«Преступление и наказание» (2024), реж. Владимир Мирзоев
Этот подход позволяет Тимофеевой провести содержательное противопоставление методологий Фрейда и Достоевского в осмыслении насилия. Если Фрейд, анализируя самого писателя, сводит его внутренние конфликты и симптомы к эдипову комплексу и бессознательной вине за желание смерти отцу (тем самым предписывая ему мотивы, подкрепленные лишь собственной аналитической доктриной), то литература Достоевского, по мнению автора, предлагает более радикальный взгляд. У Достоевского насилие не является симптомом скрытой сексуальности; оно есть первичная стихия, «само вещество исторического бытия», что перекликается с определением философа Валерия Подороги как «бытие-через-насилие». В отличие от психоанализа, предлагающего терапевтическое разрешение через осознание вытесненного, Достоевский не сулит исцеления. Его литература «не врачует раны, а наносит новые», обнажая сам механизм насилия, встроенный в социальные и патриархальные структуры.
«Преступление и наказание» (2024), реж. Владимир Мирзоев
При этом для Достоевского-христианина в фигуре лошади, бьющейся в агонии на глазах у толпы, несомненно, проступает образ Христа — распятого Сына Божьего. Именно с Его страданиями отождествляет себя ребенок Раскольников, подбегая к замученной кляче и целуя ее морду в порыве чистой эмпатии. Таким образом, Достоевский вскрывает работу «машины маскулинности» напрямую, обнажая ее теологическое и этическое измерение, тогда как Фрейд опосредует ее через сексуальность, делая шокирующую реальность насилия менее травматичной.
Сексуальность в психоанализе выступает как «фармакон» — одновременно причина болезни и лекарство от нее, анестезия, позволяющая принять насилие как норму
Пересматривая психоаналитическую этиологию невроза, Оксана Тимофеева предлагает его радикально иную трактовку. Если для Фрейда корень расстройства лежит в конфликте вытесненных сексуальных влечений, то, по мнению Тимофеевой, фобия является следствием подавления более широкого либидо, понимаемого как фундаментальная способность к любви, доброте и эмпатии. Она прямо заявляет: «Психическое расстройство — это несостоявшаяся любовь». В этой парадигме страх маленького Ганса перед лошадьми интерпретируется не как преобразованное влечение к матери, а как заблокированный порыв сострадания к страдающему существу, с которым ребенок изначально чувствовал глубокую связь. Невроз возникает, когда эта естественная эмпатия наталкивается на императив общества признать насилие нормой и вынужденно вытесняется. В подобном свете излечение Ганса предстает не триумфом терапевтического метода, а победой «машины маскулинности» над человеческой чувствительностью.
Чад Хансон, «Affection», 2017
В заключительной части своего исследования Тимофеева предлагает диалектическое разрешение апории между сексуальностью и насилием. Она не просто отвергает фрейдовский тезис, но предлагает радикально расширить само понятие либидо, включая в него широкий спектр аффектов — от любви и нежности до эмпатии. Тогда психическое расстройство можно определить как «несостоявшуюся любовь», блокированную шоком от столкновения с жестокостью. В этой системе координат сексуальность, на которой настаивает классический психоанализ, исполняет двойственную роль. С одной стороны, она служит языком, на котором вытесненное сострадание находит искаженный выход, проявляясь в форме фобии. С другой стороны, именно сексуальный нарратив, предлагаемый аналитиком, становится своеобразным лекарством. Он работает как «душевная анестезия, которая заглушает крик животного и позволяет нам переступить символический порог, за которым какой-то вид насилия уже будет нормой». Таким образом, сексуальность выполняет функцию «фармакона»: она облегчает адаптацию к социуму, но непомерной ценой — через принятие его патологических основ, выраженных в нормализованном насилии.
Вывод
Критический анализ классического психоанализа, представленный в статье Оксаны Тимофеевой, позволяет выявить систематическую тенденцию Зигмунда Фрейда к редукции многообразия человеческих переживаний к универсальной сексуальной парадигме. Эта методологическая установка, которую можно охарактеризовать как теоретическую ригидность, особенно ярко проявляется в его интерпретации случая маленького Ганса. Современные исследователи, с которыми я не могу не согласиться, опираясь на работы таких авторов, как Джон Килстром и Адриан Джонстон, могли бы описать этот подход как пример концептуальной проекции, когда аналитик склонен обнаруживать в материале пациента прежде всего подтверждение собственной теоретической схемы.
Фрейдистская «трансцендентальная матрица» отцеубийства и эдипального конфликта действительно становится тем аналитическим инструментом, который подменяет непосредственное содержание детского опыта его сексуализированной интерпретацией. Как справедливо отмечает О. Тимофеева, когда Фрейд пишет, что «конфигурация желаний не выражается напрямую, и сам пациент ее не признает; она реконструируется в ходе аналитического лечения по косвенным признакам и симптомам», это создает методологическую ловушку: любое сопротивление такой интерпретации может быть объявлено дополнительным подтверждением работы защитных механизмов.
Автор неизвестен, «The dead horse», год неизвестен
Особое внимание следует уделить спорным размышлениям Зигмунда Фрейда относительно эпилепсии Ф. М. Достоевского, которую он, в характерной для себя манере, редуцирует до проявления эдипова комплекса и бессознательного чувства вины за желание смерти отцу.
Данный диагностический подход, на мой взгляд, является яркой иллюстрацией методологической слабости, при которой сложнейший феномен — будь то творчество гения или комплексная неврологическая и духовная конституция — насильственно втискивается в пространство заранее заданной психоаналитической схемы.
Смею предположить, что в данном случае Фрейд выходит за границы своей компетенции, пытаясь объяснить области, относящиеся скорее к сферам неврологии, психиатрии и глубокого религиозно-философского поиска, сугубо гипотетическими психоаналитическими конструктами. Его интерпретация выглядит не как научно обоснованный вывод, а как попытка апостериорного подтверждения собственных тезисов, что заставляет усомниться в объективности такого анализа. Подобный редукционизм не только обедняет многогранную личность Достоевского, но и игнорирует историко-культурный контекст, в котором формировались его уникальные экзистенциальные прозрения.
Продолжая критический разбор классического психоанализа, продуктивно обратиться к идеям Карла Густава Юнга, который предлагал рассматривать Эдипов комплекс в более широком, архетипическом ключе.
Юнг видел в нем не столько буквальное сексуальное влечение к матери и соперничество с отцом, сколько универсальный психологический паттерн, связанный с процессом индивидуации и установлением связи с коллективным бессознательным. В его трактовке фигуры отца и матери выступают не только как реальные родители, но и как символические прообразы власти, традиции, духовного и природного начал.
Эта тенденция к расширительному и символическому прочтению детско-родительских отношений находит развитие и в современных психоаналитических исследованиях. Ряд современных теоретиков, опираясь на работы таких авторов, как Нэнси Чодороу или Джессика Бенджамин, предлагают сместить акцент с биологически детерминированной «зависти к пенису» (комплекса Электры) в сторону социально обусловленных феноменов. С их точки зрения, подлинным объектом детского восприятия и потенциальной «зависти» может выступать не физический орган как таковой, а связанный с ним в конкретном обществе социальный статус, власть, привилегии и символический капитал, которые в культуре и обществе ассоциируются с маскулинностью.
«Преступление и наказание» (2024), реж. Владимир Мирзоев
Такой подход позволяет преодолеть биологический редукционизм Фрейда и рассматривать детские конфликты как отражение усваиваемых ребенком социальных иерархий и культурных кодов, что значительно обогащает аналитический инструментарий и повышает его объяснительную силу применительно к разнообразным социальным контекстам.
Особую ценность в этом контексте приобретает предложенное автором в заключении статьи расширенное понимание либидо. Если вывести это понятие за пределы узкой сексуальности в направлении «горизонта любви» (что находит параллели в концепции «эроса» у Пола Тиллича или теории привязанности Джона Боулби), тогда тезис о вытесненном либидо как источнике невроза приобретает новое звучание. Психическое расстройство действительно может быть понято как «несостоявшаяся любовь», но не в значении нереализованного сексуального влечения, а как блокированная способность к эмпатии и состраданию.
Концепт «машины маскулинности», предложенный Оксаной Тимофеевой, находит убедительное подтверждение в современных гендерных исследованиях. Эмпирические данные действительно демонстрируют, что процесс конструирования «нормативного» мужчины сопряжен с систематическим подавлением эмпатии и интериоризацией насилия как социальной нормы.
При анализе статьи я обратил внимание на прямую связь этой теории с классическими установками, до сих пор транслируемыми в воспитании мальчиков: «не плачь», «будь сильным», «не проявляй эмоций». Эта ригидная модель маскулинности целенаправленно блокирует развитие эмоционального интеллекта и эмпатической восприимчивости, что закономерно приводит к серьезным психологическим последствиям. Подавленная эмоциональность часто проявляется в форме психосоматических расстройств, хронической внутренней агрессии или неконтролируемых вспышек гнева, что свидетельствует о глубинной дисгармонии, создаваемой самими нормами традиционного воспитания.
Роберт Фаркас, фото, 2015
Жестокость в данном контексте не просто проявляется, но систематически легитимируется как нормативная поведенческая модель, формируя у мальчиков устойчивую связь между доминированием, неподчинением и насильственным реагированием. Это закладывает базовый паттерн социального взаимодействия, который можно описать формулой «сильный бьет, слабый страдает». Подобное когнитивное искажение, внедряемое на уровне подсознательных установок, может приводить к таким глубоким личностным деформациям, как неспособность формировать эгалитарные отношения, основанных на взаимном уважении; перманентную потребность в демонстрации силы как основном способе самоутверждения; психологическую неготовность к конструктивному разрешению конфликтов; развитие нарциссических черт характера при одновременном подавлении уязвимости.
С другой стороны, подавленная эмпатия и систематическое отрицание собственной уязвимости создают почву для внутреннего кризиса идентичности. Вынужденное соответствие этой жесткой модели порождает экзистенциальный разрыв между подлинными эмоциональными потребностями и навязанными поведенческими схемами.
При этом, наблюдая за современными мужчинами, воспитанными в парадигме, допускающей и поощряющей развитие эмпатичности и воспринимающей эмоциональную чувствительность как проявление силы, а не слабости, мы обнаруживаем принципиально иную психологическую конфигурацию. В отличие от ригидной модели маскулинности, основанной на подавлении, эта альтернативная траектория развития демонстрирует ряд устойчивых преимуществ.
Такие индивиды обладают более широким репертуаром реакций на стресс и конфликт, не ограничивающимся агрессией или уходом в себя. Способность к осознанной эмпатии и эмоциональной саморегуляции выступает здесь не как уязвимость, а как ресурс, обеспечивающий подлинную ментальную устойчивость. Это подтверждается исследованиями в области психологии эмоций, которые связывают развитый эмоциональный интеллект с более высоким уровнем психологического благополучия, удовлетворенности в отношениях и эффективности в коммуникации. Например, в работе «Взаимосвязь между уровнем эмоционального интеллекта, навыками управления стрессом и гормональными и мозговыми реакциями у студентов университетов» и в статьях «Жизненно важная связь между эмоциональным интеллектом и благополучием — Часть 1: Понимание эмоционального интеллекта и почему это важно» и «Эмоциональный интеллект и его взаимосвязь со стилем совладания со стрессом. Более того, интеграция „нежности“ и „влечения“ в единый комплекс „проявления любви“ позволяет выстраивать более глубокие и аутентичные межличностные связи. Это противостоит экзистенциальному одиночеству, часто порождаемому традиционной маскулинностью, и создает прочную основу для психологической устойчивости, основанной на взаимной поддержке и эмоциональной близости, а не на изоляции и постоянном самоутверждении через доминирование. Таким образом, пересмотр традиционных норм открывает путь к формированию не просто „менее агрессивной“, но психологически более целостной и адаптивной личности.
Заключение
Я полностью согласен с позицией Оксаны Тимофеевой, поскольку её статья представляет собой не просто критику психоанализа, но конструктивную попытку развития более адекватной антропологической модели. Особенно ценной мне представляется предложенная ею смена исследовательской парадигмы, когда в центр анализа помещается не драма вытесненных сексуальных влечений, а фундаментальная драма сострадания.
Такой подход действительно открывает важные перспективы для интеграции психоаналитической традиции с современными междисциплинарными исследованиями. Переориентация на категорию эмпатии позволяет продуктивно соединить психоанализ с современной психологией эмоций, социологией насилия и гендерными исследованиями. Это создает теоретическую основу для понимания того, как социальные структуры и культурные нормы формируют саму возможность сопереживания другому.
Предложенный Тимофеевой концептуальный сдвиг кажется мне особенно продуктивным, поскольку он позволяет анализировать психические конфликты не как результат столкновения биологических влечений, а как следствие противоречия между естественной человеческой способностью к состраданию и социальными механизмами, которые эту способность систематически подавляют.
Боулби, Д. «Эволюционная теория привязанности» [Электронный ресурс]//Д. Боулби. // Режим доступа: https://attachment-theory.by/art_evo_bowlby (дата обращения: 08.11.2025).
Кирилина, А. В. «Гендер: лингвистические аспекты» // А. В. Кирилина. Москва, 1999. //189 с. // Режим доступа: https://studfile.net/preview/9831577/page:7/ (дата обращения: 08.11.2025).
Тимофеева, О. В. «Лошадь бьют: от насилия к сексуальности и обратно» // О. В. Тимофеева // Социология власти. // 2025. // Т.37, № 3. // С. 61–79. // EDN: IKFZH. // Режим доступа: https://socofpower.ranepa.ru/jour/article/view/347/330 (дата обращения: 08.11.2025).
Чодороу, Н. «Воспроизводство материнства: Психоанализ и социология гендера» // Н. Чодороу; пер. с англ. // Москва: РОССПЭН, 2006. // 496 с. // Режим доступа: https://www.phantastike.com/psychoanalis/motherhood/html/ (дата обращения: 08.11.2025).
McElheron, M. «The association between childhood trauma and psychosocial factors in mental health inpatients» // M. McElheron [et al.] // BMC Psychology. // 2025. // Vol.13, № 1. // Режим доступа: https://bmcpsychology.biomedcentral.com/articles/10.1186/s40359-025-02951-2 (дата обращения: 08.11.2025).
McLeod, S. A. «Oedipus Complex in Psychology [Electronic resource] / S. A. McLeod. — Simply Psychology, 2025. — Режим доступа: https://www.simplypsychology.org/oedipal-complex.html (дата обращения: 08.11.2025).
Rasic, D. T. «Childhood stress and trauma and the risk of future suicide attempts: a systematic review / D. T. Rasic, S. Z. Kiso, S. B. Doram // PMC. // 2024. // Vol.14, № 1. // Режим доступа: https://pmc.ncbi.nlm.nih.gov/articles/PMC10783582/ (дата обращения: 08.11.2025).
Rasic, D. T. «Trauma, suicide risk and suicide attempts in youth and young adults: a systematic review and meta-analysis» // D. T. Rasic, S. Z. Kiso, S. B. Doram // PMC. 2020. // Vol.10, № 1. // Режим доступа: https://pmc.ncbi.nlm.nih.gov/articles/PMC7656878/ (дата обращения: 08.11.2025).
Yates, T. M. «The developmental consequences of child emotional abuse: a neurodevelopmental perspective» // T. M. Yates // PubMed. 2007. // Vol. 18, № 11. // P.1–14. // Режим доступа: https://pubmed.ncbi.nlm.nih.gov/14750464/ (дата обращения: 08.11.2025).
«Преступление и наказание» (реж. Владимир Мирзоев, 2024)
«Победитель на деревянной лошадке» (The Rocking Horse Winner, реж. Энтони Пелиссьеr, 1949)
Fernández A. COACHING WITH HORSES // Сайт www.magazinehorse.com. 12 июня 2015. (URL: https://www.magazinehorse.com/en/coaching-with-horses-3/) Просмотрено: 09.11.2025.
Niссою The Dead Horse: The Art of Knowing When to Quit // Сайт www.therenaissanceprotocol.com. 04 мая 2025. (URL: https://www.therenaissanceprotocol.com/p/the-dead-horse-the-art-of-knowing) Просмотрено: 09.11.2025.
Hanson C. Affection // Сайт www.flickr.com. 20 июня 2017. (URL: https://www.flickr.com/photos/124575998@N04/35305027401) Просмотрено: 09.11.2025.
Ivanova M. Raskolnikov’s First Dream // Сайт www.artstation.com. 20 июня 2017. (URL: https://www.artstation.com/artwork/4bY4xl) Просмотрено: 09.11.2025.
SIGMUND FREUD: EXPLORADOR DEL SUBCONSCIENTE // Сайт www.fundacionunam.org.mx. 6 мая 2025. (URL: https://www.fundacionunam.org.mx/unam-al-dia/sigmund-freud-explorador-del-subconsciente/) Просмотрено: 09.11.2025.
